Елена Иваницкая - Один на один с государственной ложью
Конкретные практики «индивидуализации» и «коллективизации» подробно исследовал Олег Хархордин в монографии «Обличать и лицемерить. Генеалогия российской личности» (СПб.: Летний сад, 2002). Автор доказывает, что в зрелом социализме, начиная с хрущевских времен, власть насаждала и вполне успешно насадила коллективизм, то есть «горизонтальный надзор» – слежку всех за всеми: «Дисциплинарная сеть стала функционировать безошибочно и повсеместно: за возможность обретения свободы в частной жизни человеку необходимо было теперь платить неизбежным участием во взаимном угнетении в жизни общественной» (с. 397). «Народные дружины», «ленинские зачеты» были звеньями в сети постоянной взаимопроверки, взаимного надзора. Впрочем, безошибочной и повсеместной «дисциплинарная сеть» представала в идеале, а на практике была дырявой. Только из этой книги – уже в новом веке – я узнала, что такое «ленинский зачет», – по замыслу тех, кто его вводил. Наверное, Олег Хархордин тоже узнал об этом только тогда, когда писал книгу. Хотя все наше поколение поголовно участвовало в ленинских зачетах. «Зачет», оказывается, представлял собой постоянный «отчет» комсомольца. Нам полагалось написать план: как мы готовим себя к строительству коммунизма по ленинским заветам. План следовало сдать в комитет комсомола, а потом комсомольцы и старшие товарищи-коммунисты проверяли бы, как мы растем над собой. «Учитывая высокий уровень абсурдной ритуализации жизни в начале 70-х годов, – отмечает Олег Хархордин, – трудно представить себе, что кто-то действительно занимался этим» (с. 440). Никто и не занимался. Если я узнала о сути ленинского зачета из книги Хархордина, то мои собеседники узнали об этом от меня.
«Ничего у нас никто не писал. Как-то обходились. В школе, конечно, из нас делали коллективистов, но слова этого не употребляли. А просто ты был постоянно вовлечен в какие-то общие мероприятия – пионерские сборы, субботники, выезды в колхоз, походы в лес, игра „Зарница“. Вокруг всегда были люди, а ты был винтиком. С одной стороны, твой голос ничего не решал и твой вклад в общее дело был почти не виден, а, с другой стороны, можно было особенно и не напрягаться. Как участнику школьного хора: хочешь – поешь, хочешь – только рот открываешь, словно рыба. Кстати говоря, я учился в хорошей школе, и там можно было найти легальные способы откосить от массовых мероприятий. Я, например, выпускал стенгазету – тут толпа не нужна. И ставил школьные спектакли – тут опять же много народа не требуется» (Р. А. Интервью 5. Личный архив автора).
«Ленинский зачет – название помню, а содержание забыл до нуля, уж извините…» (А. Г. Интервью 3. Личный архив автора).
«Ленинского зачета у меня, подозреваю, все-таки не было. В школе я училась до 8 класса, в музучилище – с 15 до 19 лет, там нас политикой как-то не доставали, больше профессионализмом» (А. К. Интервью 11. Личный архив автора).
«Насаждали ли коллективизм, честно говоря, не помню. Я учился в школе не совсем обычной, с преподаванием ряда предметов на немецком, у нас как-то все было либеральнее, чем в других. Возможно, коллективизмом считался совместный труд по уборке территории, посадке саженцев, прополке овощей в совхозах летом. У нас класс был разбит на разные группировки, единого коллектива никогда не было. Поэтому у меня никогда и не возникало это чувство» (Л. С. Интервью 10. Личный архив автора).
А я училась в очень плохой и свирепой школе, но у нас тоже никто ничего не писал, и старшие товарищи никогда не экзаменовали нас на предмет выполнения ленинских заветов. Но школа, конечно, рапортовала, что все комсомольцы охвачены. Иначе быть не могло.
Подозреваю, что только те несчастные школьники, которые попали в обработку к ретивому пропагандисту Степану Демьянчуку, сдавали ленинский зачет по спущенным сверху правилам. Мыльный пузырь был грандиозный: «От далеких Курильских островов к Балтийскому морю, от Севера к самой отдаленной южной точки (sic!) нашей Родины Кушки идет по стране Всесоюзный Ленинский зачет» (Степан Демьянчук. Вопросы идейно-политического воспитания старших школьников во внеклассной работе». – М.: Пединститут им. Крупской, 1971. с. 136).
Но, несомненно, «советский коллективизм» был не фикцией, а реальностью, потому что реальным было бесправие. Бесправие каждой единицы, входившей в «коллектив», и бесправие «коллектива» перед начальством. А вдобавок к бесправию, напоминает исследователь гендерных практик Елена Жидкова, «бдительность и взаимное недоверие», которые «приобрели особый социальный смысл и вошли в структуру установок советского человека» (Советская социальная политика. – М.: «Вариант», ЦСПГИ, 2008. с. 271)
Социолог Татьяна Круглова подчеркивает, что протестовать и защищать своих членов советский коллектив не умел – и не имел права, потому что предназначался совсем для других целей: «Сплоченный коллектив должен был стать проводником решений сверху, производить послушных, точно выполняющих нормативы личностей» (Татьяна Круглова. К вопросу о содержании концепта «социалистический коллективизм» – В кн.: СССР: Жизнь после смерти. – М.: ВШЭ, 2012, с. 58). В какой мере этот проект был реализован на практике – вопрос дискуссионный. Пассивное сопротивление бесправных единиц эксплуататорам – оно, собственно, во все века одинаковое. При видимости послушания, отмечает Татьяна Круглова, советский коллектив хотел и умел «прокатить начальство», провалить дело лукавым саботажем, оградить «своих» круговой порукой. Власть боролась с такой коллективностью упорно и безуспешно.
Мы не знаем и, думаю, уже не узнаем, как именно и насколько откровенно коммунистическая власть проводила идею (для своих пропагандистов), что реальные солидарные объединения опасны и недопустимы, что всякую попытку граждан самостоятельно организоваться следует пресекать со всей суровостью.
Зато мы знаем, как это делается в наши дни. На публику льется пропаганда нашей исконной-посконной коллективности-общинности-соборности, а в различных академиях госслужбы учат «торпедировать» любые, особенно протестные, независимые гражданские объединения.
Вот, например, учебник Николая Пономарева «Информационная политика органа власти: пропаганда, антипропаганда, контрпропаганда» (Пермь: Издательство Пермского государственного технического университета, 2007). Автор учит: население боится и не умеет объединяться для защиты своих прав, но действия властей, которые сильно ущемляют жизненные интересы граждан, все-таки способны вызвать протест. «Это может быть решение власти о переселении жителей из центра на окраину, начало строительства экологически опасного объекта…» (с. 71). Задача органа власти – подавить борьбу жителей за свои права: «Главная опасность для власти таится не в протестной акции как таковой, а в том, что эта стихийная и пока еще аморфная общность может превратиться в сплоченную группу с влиятельным лидером» (с. 73). Абсолютно откровенно, как видите. Затем автор так же откровенно учит, как подавить законный протест и провести в жизнь вредоносное антинародное решение. Сначала натравить на протестантов лояльных власти персон – например, получателей муниципальных грантов. Если не помогло, то надо браться всерьез. Запугивать людей, «демонизировать» протестную группу, сообщая, что их «политические спонсоры» готовят жителям катастрофу. Провоцировать реальные и иллюзорные конфликты между протестантами и их сторонниками. Рассылать подметные письма от имени протестующей группы, «представлять ее реальные действия по защите интересов граждан как шутовское политическое шоу» (с. 77). Использовать «магические слова – патриотизм, справедливость, экономическая эффективность» (с. 77). Перекрыть протестантам доступ к средствам массовой информации. А если и это не помогло, тогда создать группу-«торпеду» с лидером-«торпедой», чтобы «торпедировать» протест. Начать «диверсионные акции» (прямо так и написано – с. 76) для срыва протестных мероприятий, обрушиться на протестующую группу и ее лидеров «всеми экономическими и организационными ресурсами власти» (с. 79). Учебник впечатляюще откровенный. Без всякого лицемерного флера он учит госслужащих действовать во вред людям и прежде всего препятствовать их объединению для защиты нарушенных прав.
А «патриотизм» – это всего лишь «магическое слово», которое помогает власти выгонять жителей из центра на окраину или строить у них под окнами ядовитые объекты. Нынешние идеологи, как видите, сами в этом признаются.
Коммунистическая власть высказывалась лицемернее, но действовала страшнее. После «событий» в Новочеркасске среди семи приговоренных к расстрелу былСергей Сотников, молодой токарь, отец двух маленьких детей. Ему вменяли в вину то, что он организовал и возглавил делегацию, которая «пошла в поход» по заводам с призывом поддержать забастовку. «Поход Сергея Сотникова закончился неудачей, а сам он за свой героический порыв заплатил жизнью, – пишет архивист Владимир Козлов, исследователь протестного движения. – Жестокий расстрельный приговор был явно неадекватен содеянному» («Массовые беспорядки при Хрущеве и Брежневе: 1953 – начало 80-х гг.» (М.: РОССПЭН, 2010. с. 374). Ну, по-человечески рассуждая, рабочий-активист вообще ни в чем не виноват. Но рассуждая по-советски, учитывая страх коммунистической власти перед коллективным действием, перед всяким самостоятельным объединением, мы поймем, что он был виновен самой страшной виной: он выдвинул идею профессиональной солидарности и проявил себя лидером. За это его и убили.
